Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо...
01.02.2009 в 16:13
Пишет Хайрн Таш:01.02.2009 в 15:11
Пишет Адский Загадочник:И зацветёт миндаль...
«Умирать среди старух забавно». Это была первая мысль, пришедшая мне в голову. Вторая мысль стала словом. Да, вначале… а хотя нет - сначала был стон. Стон и крик, а потом уже слово. И слово было:
- Приехали.
читать дальше
На градуснике за окном минус пятнадцать. Значит, не так холодно. У меня всегда перед тем, как выехать в город, возникает проблема, что надеть? Либо толстенный свитер с горлом, либо пару байковых рубашек. И так всегда, даже летом. Летом, бесспорно, побеждали футболка и джинсы. Зимой… В общем, сегодня на улицу я надел две рубахи, сверху водрузил бессменный пуховик. В город я собрался по очень важному делу. Наконец сегодня я останусь у Ольги на ночь. С утра помылся, надухарился, забрался в свежие носки, начистил свои «а-ля Гриндерсы» китайского производства до отражения и на выходе засунул в рот целую, гоню - полпачки жевательной резинки. «Дирола», что ли? Остальную половину было решено «вдарить» по приезду. На улице мелкий снежок. На часах 16:00. Автобус до города уходит по расписанию. Значит, в 16:15. Признаюсь, взглянув на себя последний раз в зеркало, я даже перекрестился. В голове опять было шумно. У меня так всегда, когда я волнуюсь. И нужно ли покупать презерватив? Как отнесется к этому Оля? Мы же вроде любим друг друга уже… уже почти два года. Для храбрости покупаю в киоске на автобусной остановке бутылку пива. Выпиваю её шестью большими глотками. Вкус солода и мальтозной патоки, смешанный с ментолом «резинки», думается мне, останется во мне навсегда: и сорок лет, и сто лет спустя, почувствовав этот вкус, я снова и снова буду возвращаться в сегодняшний день. И так же будет биться влюбленное сердце, так же будут дрожать поджилки, так же будет хотеться жить и любить. Так же…
В автобусе тесно. Не сказать, что битком, но тесновато. Я стою (чего и следовало ожидать, да и джинсы мять не хочется) где-то в начале автобуса. Вокруг одни бабки. Те, что напротив, на двойном сидении, у одной ещё такая дурацкая красная шапка с бубоном, спорят об отмене льгот. Две бабули, занявшие позицию перпендикулярно спорщицам, изредка встревают в бурную дискуссию, при этом твердо придерживаясь своей линии разговора. Про таблетки и еще про деда Захара, который, оказывается, умер не от «не разобрать чего», а от рака.
- У него весь низ живота гнилым сделался, - поведала по секрету всей передней половине автобуса старушка в пуховом платке и с диабетом.
- Это он (имеется в виду заболевание) меня такой сделал, зараза. Сколько не лечили, сколько не кололи.
На одинарном сиденье рядом со мной дряхлая старуха с клюкой в солдатской шапке-ушанке и телогрейке. Она не вступает в разговоры, а еле слышно что-то бормочет себе под нос. Заплывший катарактой левый глаз слепо смотрит в окно на пролетающий мимо серый пейзаж.
За ней сидит дед, тоже одиночка. Позади меня сидит пожилая чета. У 75-летнего мужа 78-летней бабульки вставная челюсть осталась дома. Бабка не может разобрать ни одного слова, и периодически их мирная, тихая семейная брань переходит в крик:
- Приходится орать, как будто ты глухой, Петр. А ты не глухой, ты беззубый.
В ответ дед пускает слюни и квакает. Кондукторша, тоже немолодая женщина в толстых трико и свитере, как у моей мамы, собрала деньги и теперь сидит сзади на своем месте.
Я поискал глазами хоть одно молодое лицо. Надоели эти морщины, седые волосы, тусклые глаза и беззубые рты. На задней площадке мужчина лет 35-ти, и у окна рядом с кондуктором молоденькая, а может, и моего возраста девчушка с не разобрать какого цвета, но большими, я бы сказал, «кудрявыми» глазами. Да рядом со мной стоит парень с пивом (насколько мне известно, он глухонемой или больной, что-то в этом роде).
Старухи напротив поругались.
- Ниче ты, Галька, - имелась в виду бабка в красной шапке, - в политике не кумекаешь.
- Ты больно умная, - перечит Галька собеседнице. – За своими внучками глядела бы получше – сблядовались совсем.
И тут что-то происходит. Я даже не понял что, увлеченный похождениями двух внучек бабы Веры. Автобус словно куда-то провалился – в яму какую-то. Вдруг стало резко темно. Потом на меня налетела бабка с клюкой, и ее крик оглушил. Я почувствовал, как перевернулся вместе со всеми. Вот только стоял на ногах, на своих двоих, а теперь лежу на потолке рядом с разбитым плафоном, и рука больно завернулась за железный поручень. Из тьмы возникло небо. Потом опять свет стал блекнуть. Может, я ударился головой? А потом все прекратилось. Остался только привкус крови во рту, смешанный с пивом и ментолом. А в носу стояла столбом, простите за штамп, вонь паленой резины и… корвалола.
Для меня всегда старость пахла корвалолом. Хотя все знают, и я не исключение, что у старости свой, особенный, инди-ди-дивидуальный запах. Мне он противен. Я им передышал, когда жил с дедушкой и бабушкой на даче. Я сталкивался с ним в больнице, в транспорте… Поэтому я не люблю этот истинный запах. Поэтому и пахнет для меня старость корвалолом. Уж лучше так. Можно еще и валерианы, конечно, даже лучше, но сейчас, кроме режущей ноздри резиновой вони, в салоне перевернувшегося автобуса пахло, нет – воняло корвалолом.
Умирать среди старух? Забавно. Я испугался, прижатый старухами к стеклу автобуса. А за стеклом толщь снега и ломаные ветви. И неба не видно – лишь белый снег со следами крови.
Первая мысль, говорят, самая верная. Но вторая тоже ведь имеет право на жизнь и на исполнение. Тем более что мысль «намбэ ту» превращается в слово. А слово, кто читал Евангелие - а я читал, слава Богу, - это сила. Аминь.
- Приехали.
И почему именно это слово? Ведь Оленька от меня еще ох как далеко. Старуха с клюкой – а теперь без нее и с разбитым ртом, но все в той же солдатской шапке-ушанке и с катарактой на левом глазу – лежит впритык ко мне и смотрит в глаза. За моей головой еще одна старуха пытается пошевелиться. В ногах свернулась бабулька с диабетом.
У меня болит рука. Левая. Я вижу, как из пораненной ладони бежит кровь.
- О, Господи, - произношу я.
- Поздно, - подает вдруг голос бабка с катарактой.
Стоны боли, визг и плач перебивали голос разума. Даже не голос, а крик выжившей кондукторши. Она кричала водителю. Его звали Толик. Анатолий. Она долго звала его по имени, пока кто-то, кажется, баба Вера, не сказал, что водитель мертв.
- У него кишки на руле лежат, а сам унизу вместе с деньгами.
- Много еще мертвых? Кто-нибудь может пошевелиться? – кричала кондуктор. А бабки продолжали стонать и ругаться. «Ой, батюшки, у меня нога сломана… Петя, Петенька, почему ты молчишь, Петя?.. Ах, блядь, да я пойду в мэрию и письмо Путину напишу… Клава, Клава, поправь мою голову - оправься и поправь, у тебя панталоны видны…»
И все это вперемежку с воплями о помощи, с криком «сделайте хоть что-нибудь, я не могу пошевелиться». Плюс ко всему громко и откровенно плакала девочка. Та самая – с «кудрявыми» глазами. Она умирала.
- В автобусе кто-нибудь может передвигаться?
Оказалось, что никто. Всех - и мертвых, и живых - прижало искореженной стеной из железа, стекла, веток и снега.
Когда я понял, что я остался один из мужчин и вообще из всех, хоть что-то соображающих, кроме далекой – где-то в том конце автобуса, а вернее, света – кондукторши, мне стало плохо. Как же Оленька? Как первая ночь вдвоем? Серьезное, наконец-таки настоящее? Мы же с ней собирались.
Я попытался подвигаться порезче, но старуха с катарактой заверещала:
- Не шурудись, щенок, больно. Все не на бульваре. Терпи… сучок.
- Заткнись, - сказал я, и мне даже не стало стыдно. Она наехала первая. Оскорбила. Не обращая на её скулёж внимания, я закричал:
- Кондуктор, вы далеко?!
- Тебя как зовут? – услышал в ответ.
- Рома, а вас?
- Меня Жанна. Рома, я у заднего стекла, и передо мной только трупы и кресло, на котором сидела. Шесть мертвецов примерно. Здесь ещё чья-то тележка – мне не пробраться. Не вылезть. Тем более у меня нога на улице - её там чем-то придавило. А ты как?
- Я прижат к окну, за ним снег. Я, я не смогу разбить стекло. Нечем. Вокруг полуживые старухи.
- Кто?
- Старухи, мать их.
- И впереди?
- Кругом они, и где ноги, и на голове. Они вокруг и… и не шевелятся.
- Мертвые?
- Да нет.
- Живые?
- Что-то вроде. Ни то, ни сё.
- Бабули, миленькие, если вы слышите, дайте пролезть мальчику – он, может, выход найдет. Слышите? Бабули? Хоть одна отзовитесь.
Та, что была у меня за головой, выкрикнула что-то непонятное.
- Что, бабуля? – спросил я.
- Ничё, - огрызнулась старуха, - я ни черта не вижу и не собираюсь давать тебе дорогу. Я не могу.
- Но мне же, мне же… - я выгнул шею, как смог, до предела, до хруста, и мне показалось, что я увидел свет, - но я же смогу выбраться и помочь вам всем.
- Заткнись, - подала голос Катаракта. В её единственном зрячем глазе я разглядел свое испуганное лицо.
- Заткнись, ты понял?! За-ткни-и-сь!
- Бабули! – кричала Жанна. - Вы что, с ума все, что ли, посходили? Пошевелите вашими задницами, черт вас подери. Мы же умрем здесь все.
- Судьба, - вынесла вердикт одна из старух.
- На всё воля Божья, – это была старуха Диабет. Она вошкалась у меня в ногах, пытаясь удобно устроиться.
- Ты чё, бабка, охренела?! – закричал я.
- Мне холодно. Я греюсь.
- Об мои ноги?
- А чё? Чё ты?..
- Надо выбираться отсюда, а не устраиваться по-удобному. Вы что? Меня девушка ждет. Я с ней сегодня должен обязательно увидеться. Вы что?..
Мне жуть как хотелось заплакать. Хотелось закричать, и чтобы крик убил всех этих полудохлых старперов.
- Бабулечки, милые, мне нужно к своей Олечке. Я люблю её, вы понимаете? Люблю.
Катаракта захрипела. Она так смеялась. И у меня возникло дикое желание врезать по её белой, морщинистой и костлявой морде.
- Ты что? – произнес я, глядя на неё, смеющуюся. - Вы все с ума сошли. Обезумели.
- Мы греемся, – раздался голос со стороны ног, - нам, старичкам, знаешь, как холодно. У нас кости уже сыпятся, и кожа рвется. Вам, молодым, что, ты вон какой горячий.
Я стукнул старуху Диабет ногой. Её крик ударил по ушам и зашипел растапливаемым снегом.
- Ты мне по лицу попал, ублюдок. Выродок. Он ударил меня прямо по носу, - как резаная, визжала старуха.
Катаракта плюнула мне в лицо. Её холодная, мертвая слюна тут же примерзла к щеке.
- Скот.
- Сама такая.
- Убила бы и не помолилась.
- Попробуй.
- Я прокляну тебя. Ты не знаешь, с кем имеешь дело, сынок.
- Ведьма?
Старуха засмеялась – захрипела:
- Увидишь, увидишь.
- Ты сдохнешь первая, могу поспорить.
- После тебя, – хрипела ведьма, - только после тебя, засранец.
И её глаз горел холодным зелено-сатанинским огнем.
Я надеялся, что вот-вот придет помощь. Что автобус будут искать. Что бы там, наверху, не произошло, но автобус не пришел с рейса. Не вернулся. Не отметился… Но прошел час, шел второй. Я смотрел на разбитые часы и считал каждую секунду. Вспоминал Олечку. Мы договорились встретиться в шесть, сходить в кино, а потом к ней. Родители уехали в санаторий, а у нас с ней сегодня два года, как мы вместе. Мы сегодня могли бы заняться любовью. Даже скорей всего так и должно быть. Мы ведь только целовались. Иногда я ласкал её грудь через легкую ткань одежды и трогал там, где горячо. Она легонько касалась меня между ног и боялась дотронуться как следует. Мы с ней чудесно выучились целоваться. Оле нравилось, как я играл языком с её ушком. Она всегда так смеялась, так честно, звонко. Я целовал её глаза, каждую ресничку, она щурилась, как котенок, а я уже целовал её носик, щечки, губы. А волосы - какое это наслаждение пропускать её золотистые волосы между пальцев.
Я возбуждался даже теперь, сейчас, в автобусе, посреди дряхлых, вонючих старух и мороза… Мороз крепчал. Вечерело. А с темнотой придет она. Ещё одна старуха. Вечная старуха. Придет смерть, мать её.
- Тебе сегодня снился белый конь. Я знаю, щенок, я знаю. Белый конь и дом без окон. А это предвещает смерть. Это смерть. Я слышала, как выли псы в поселке. Все псы. Тебе бы, милок, не мешало бы, смириться со своей участью, не перечить нам, а помочь. Помолчать хотя бы.
- Ты чё, бабка?
- Не тыкай мне, сучка, а слушай. Думаешь, что ты сильнее? Моложе? Здоровее? Румянее? Так? А мы, значит, израсходованный материал? Ошибаешься, ошибаешься. Что молодость? Что юность и заря жизни – дуновение уст. Дуновение уст – не больше и не меньше. А всё остальное, всё остальное – мы! Мы. Мы.
- Жанна! – закричал я. Честно, я был напуган. Очень напуган. – Жан-на! Жан! Отзовись.
- Я берегу воздух, Ром. Мне кажется, у нас тут на заду кончается воздух.
- Кончается воздух?
- Ты пытайся пробраться, выбраться, пока не поздно.
- Меня не пускают эти.
- Бабули! – заорала женщина. - Эй вы, старухи, совсем чеканулись. Сами подыхать собрались и парнишку загубить вместе с собой. Придите в себя, это ваш внук. Суки.
Жанна закашляла.
- Ты береги воздух, - крикнул я, - вдруг и правда закончится.
- Это возможно, если мы придавлены снегом.
- Я знаю, - тихо, как будто самому себе, сказал я, - я знаю.
- Мы все замерзнем.
Катаракта в ответ улыбнулась. Зубы у неё были гнилые. Обломанные. И вдруг я подумал: а может, она и есть смерть? Вот она пришла, прошу любить и жаловать.
- Видите, уже я дрожу.
Меня, правда, слегка колотило. Холод забрался, преодолев преграду из двух теплых рубашек, под футболку и расправил там свои щупальца.
Какая-то старуха в середине салона вдруг ни с того, ни с сего стала дико орать какую-то злую песню не то на украинском, не то на белорусском. Я пытался докричаться до неё. Я кричал: заткнись! Замолчи! Закрой рот! А она не унималась. Со временем её песня перешла в завывание. Она выла, как собака. Старуха Катаракта, улыбаясь, прохрипела:
- Я же говорила, что по тебе воют все псы.
- Что вам от меня нужно?! – я выставил перед собой руку, как бы защищаясь от ведьмы. - Я ничего не сделал вам. Я такая же жертва аварии, как и вы все. Просто я моложе вас всех, я смогу выбраться!
- Нет. Ты останешься с нами, - шипела она, - с нами. Потому что ты горячий. Ты молодой, в тебе бежит жизнь. Только возрождающаяся, только начинающаяся… В тебе есть ток, есть энергия – а в нас она на исходе. Мы не выживем до прихода спасателей. А ты нам поможешь выжить.
- Выжить? – я не знал, что думать, я не знал, что делать, - вы что, выпустите мне кишки и будете греться моими внутренностями, так? – я кричал, орал брызжа слюной. – Вы старые, дохлые тухлятины. От вас уже несет смертью. Вы целиком и полностью в могиле. Мороз сломает ваши хрупкие косточки… Вы… вы… Жанна! Жанна!
- Она уже умерла, - раздалось сзади, - мы греемся ею, пока её тело не остыло, - голос старухи был похож на мультяшный голосок Шапокляк.
- Оставьте её! – закричал во всё горло. - Не смейте к ней прикасаться. Это вы убили её! Вы!..
Дыхание, вырвавшееся на свободу из объятий губ, тут же превращалось в кристаллики льда на металлическом поручне. Я подтянул руку к себе, сжал её в кулак и со всей силы ударил старуху-ведьму в грудь. Катаракта взвыла.
- Поганые старухи! Ведьмы! Убийцы!
Я кричал, продолжая колотить старух вокруг себя руками и ногами. Я закрыл глаза и видел перед собой только лицо Оленьки. Я должен выжить, должен выбраться… Я молодой, я здоровый, я сильный… Я сумею, я должен…
Старухи визжали подобно баньшам. Они проклинали, матерились, отбивались… Ведьма вцепилась зубами мне в руку. Я разбил ей рот. Схватил за горло и сжал. Отпустил и снова сжал. Старухе Диабет досталось от меня обеими ногами. Она заткнулась первая. Потом забулькала кровью Катаракта. Победа была на моей стороне. Я не на шутку разошелся. Достаточно для того, чтобы начать продвигаться вперед. От такой «зарядки» мне стало жарко. Разбитые в кровь костяшки ныли и болели. Голова разрывалась, в висках колотило… А впереди была свобода, и я открыл глаза.
Лицо ведьмы – сплошная маска из крови и грязи. Она улыбалась гнилым окровавленным ртом. Её солдатская шапка сбилась на бок, обнажив лысый череп. Оттолкнув с отвращением бабку, я с удивлением увидел дыру в стене из металла и снега. Это был выход.
- Бля буду, - произнес я громко, - старуха прикрывала выход.
Разгребая ладонями снег, осколки стекла, сучья, я двигался к спасению. Медленно, как будто в замедленной съемке. Впереди, где-то наверху, я уже слышал голоса. В голове вновь возникла всё та же навязчивая мысль о презервативе. Вот уже и дышится как-то свежо и легко. Исчезла вонь корвалола вперемешку с кровью и резиной. Уже стали забываться проклятья и молитвы старух, разборчивее стали голоса спасателей.
Уже наполовину выбравшись из искореженного автобуса, я вдруг почувствовал, как чьи-то цепкие, костлявые пальцы сомкнулись на моей оголенной щиколотке.
- Ты куда собрался, щенок? – раздался хрип.
Что было дальше, думаю, всем и без того понятно. Я закричал. Я закричал: «Помогите!» Мне казалось, сотни костлявых рук схватили меня и потащили назад. Туда, где старухи. Туда, где катаракта и перхоть, и запах корвалола, и мочи, и жиденький волос, и астма, и маразм, и клизма… Туда, назад. Назад к смерти.
Я кричал, вопил, как резаный, а передо мной вместо любимого образа Оли бесновалась проклятая ведьма. Зрячий глаз, подобно сатанинскому, мать его, оку, прожигал насквозь. Потом старуха прикоснулась ко мне. Губы к губам. Старые к молодым. Омерзительное, мертвое, ледяное прикосновение убило. Мой крик оборвался. Я умирал. Это было прикосновение вечности. Прикосновение старости. Прикосновение смерти… И я понял. Я стал одним из них. Одним из тех, оставшихся там, внизу, в автобусе. Стал одним из мною убитых… Или? Или невозможно убить старость? Она ведь не одна. У старости одно на всех лицо и сердце. Одна на всех – жизнь. Да, старость одна на всех. Одна, и никуда от неё…
Белый снег стал белой стеной. Я находился в больнице. Я узнал, что меня вытащили самым последним, потому что сначала оказывали помощь пожилым пассажирам. И, как оказалось, я двигался не в том направлении. Там, куда я полз, не было выхода. Не было спасения. Там был сплошной снег. Снег и… смерть?
- Но я слышал голоса! – возразил я.
- Должно быть, они отражались о лед и скалы, как эхо, - ответил мужчина лет тридцати. Один из спасателей, как я понял.
- Полз не туда?
- Так точно. Но, слава Богу, всё уже позади, и ты ничего себе не отморозил.
- Автобус упал в ущелье?
- Почти. Я не знаю всех подробностей. Поэтому этот вопрос не ко мне.
- А много погибло?
- По-моему, выжил только ты.
- Но…
- Тебя согрели эти старухи. Несмотря на то, что ты пытался куда-то ползти, они укрыли тебя. Это я тебе говорю со слов напарника, он тебя вытаскивал. Так что сходи на могилки бабулек. Их, должно быть, уже похоронили. Ну, давай, держи пять и помни: ползти всегда надо вверх.
И, не давая мне вставить ни слова, спасатель ушел. Я сел на кровать:
- Что за бред.
Об Оленьке я думать теперь не мог. Я честно хотел, пытался, но не мог. В голове появился всё тот же пресловутый шум, и где-то в мозгу возник давнишним воспоминанием вкус солода и ментола. Но что-то было не так.
Выписываюсь. Меня встретила Оля. На выходе, уже расписавшись в каких-то бланках и справках, мельком взглянул в зеркало в холле и вздрогнул. Я не увидел своего отражения. Я остановился. Оля тоже встала рядом.
- Что? – спросила она.
- Ты, ты видишь меня?
- Ха, что за вопрос, не только вижу, - и она чмокнула меня в щеку, - только ты холодный какой-то.
- Нет, ты точно видишь меня?
- Конечно, Ром.
- А я нет.
Она проследила за моим взглядом. И теперь смотрела на меня через зеркало. Только меня в нем не было.
- Ты и в зеркале меня видишь?
- Рома, ты чё, издеваешься или серьезно?
- Серьезно.
- Слушай, не пугай меня.
Я говорил, по всей видимости, очень проникновенно, да и мой бледный вид и холодная щека… в общем, в глазах подруги я увидел неподдельный испуг. Она боялась. Боялась за меня. Честно, я тоже, ё-по мать, за себя боялся.
- Может, это последствие аварии? – спросил у неё я.
- Что это?
- Я хочу чего-нибудь выпить.
- Да, тебе надо успокоиться, правильно? Надо выпить. Пойдем, котик. Пойдем на улицу и что-нибудь купим попить. Я тоже хочу промочить горло. Этот больничный запах, от него в горле першит. И эти старухи.
Я вскрикнул:
- Какие старухи?
- Ну эти, в палатах. Я ненавижу ходить по больницам только из-за этого.
- Из-за старух?
- Да, вечно они тут. Как прописались. Меня это просто бесит. Вся эта немощь, боль, разложение.
- Раз… - я сглотнул, - разложение?
- Ага, ничё фразочка? Прям в точку.
- Угу.
Она сжала мою ладонь, крепко-крепко.
- Ты такой худой.
- И холодный?
- Я тебя согрею.
- Обещаешь?
- Обещаю. Ты что будешь пить? Я, чур, чур, чур… Ой, не знаю, колу или пива? Ты чего хочешь?
- Мне бы, мне бы…
И я произнес это слово. И это слово было: «корвалол». И не было вначале никакой мысли. Нет, точно говорю, мысли не было. Было сразу, раз и всё, и точка, и баста – слово. Слово, мать его так, корвалол, будь он неладен.
- Ты шутишь? – спросила Ольга.
И я с трудом набрался сил, чтобы ответить ей:
- Да.
URL записи…и отяжелеет кузнечик,
и рассыплется каперс.
Екклесиаст 12:5
и рассыплется каперс.
Екклесиаст 12:5
1.
«Умирать среди старух забавно». Это была первая мысль, пришедшая мне в голову. Вторая мысль стала словом. Да, вначале… а хотя нет - сначала был стон. Стон и крик, а потом уже слово. И слово было:
- Приехали.
читать дальше
2.
На градуснике за окном минус пятнадцать. Значит, не так холодно. У меня всегда перед тем, как выехать в город, возникает проблема, что надеть? Либо толстенный свитер с горлом, либо пару байковых рубашек. И так всегда, даже летом. Летом, бесспорно, побеждали футболка и джинсы. Зимой… В общем, сегодня на улицу я надел две рубахи, сверху водрузил бессменный пуховик. В город я собрался по очень важному делу. Наконец сегодня я останусь у Ольги на ночь. С утра помылся, надухарился, забрался в свежие носки, начистил свои «а-ля Гриндерсы» китайского производства до отражения и на выходе засунул в рот целую, гоню - полпачки жевательной резинки. «Дирола», что ли? Остальную половину было решено «вдарить» по приезду. На улице мелкий снежок. На часах 16:00. Автобус до города уходит по расписанию. Значит, в 16:15. Признаюсь, взглянув на себя последний раз в зеркало, я даже перекрестился. В голове опять было шумно. У меня так всегда, когда я волнуюсь. И нужно ли покупать презерватив? Как отнесется к этому Оля? Мы же вроде любим друг друга уже… уже почти два года. Для храбрости покупаю в киоске на автобусной остановке бутылку пива. Выпиваю её шестью большими глотками. Вкус солода и мальтозной патоки, смешанный с ментолом «резинки», думается мне, останется во мне навсегда: и сорок лет, и сто лет спустя, почувствовав этот вкус, я снова и снова буду возвращаться в сегодняшний день. И так же будет биться влюбленное сердце, так же будут дрожать поджилки, так же будет хотеться жить и любить. Так же…
3.
В автобусе тесно. Не сказать, что битком, но тесновато. Я стою (чего и следовало ожидать, да и джинсы мять не хочется) где-то в начале автобуса. Вокруг одни бабки. Те, что напротив, на двойном сидении, у одной ещё такая дурацкая красная шапка с бубоном, спорят об отмене льгот. Две бабули, занявшие позицию перпендикулярно спорщицам, изредка встревают в бурную дискуссию, при этом твердо придерживаясь своей линии разговора. Про таблетки и еще про деда Захара, который, оказывается, умер не от «не разобрать чего», а от рака.
- У него весь низ живота гнилым сделался, - поведала по секрету всей передней половине автобуса старушка в пуховом платке и с диабетом.
- Это он (имеется в виду заболевание) меня такой сделал, зараза. Сколько не лечили, сколько не кололи.
На одинарном сиденье рядом со мной дряхлая старуха с клюкой в солдатской шапке-ушанке и телогрейке. Она не вступает в разговоры, а еле слышно что-то бормочет себе под нос. Заплывший катарактой левый глаз слепо смотрит в окно на пролетающий мимо серый пейзаж.
За ней сидит дед, тоже одиночка. Позади меня сидит пожилая чета. У 75-летнего мужа 78-летней бабульки вставная челюсть осталась дома. Бабка не может разобрать ни одного слова, и периодически их мирная, тихая семейная брань переходит в крик:
- Приходится орать, как будто ты глухой, Петр. А ты не глухой, ты беззубый.
В ответ дед пускает слюни и квакает. Кондукторша, тоже немолодая женщина в толстых трико и свитере, как у моей мамы, собрала деньги и теперь сидит сзади на своем месте.
Я поискал глазами хоть одно молодое лицо. Надоели эти морщины, седые волосы, тусклые глаза и беззубые рты. На задней площадке мужчина лет 35-ти, и у окна рядом с кондуктором молоденькая, а может, и моего возраста девчушка с не разобрать какого цвета, но большими, я бы сказал, «кудрявыми» глазами. Да рядом со мной стоит парень с пивом (насколько мне известно, он глухонемой или больной, что-то в этом роде).
Старухи напротив поругались.
- Ниче ты, Галька, - имелась в виду бабка в красной шапке, - в политике не кумекаешь.
- Ты больно умная, - перечит Галька собеседнице. – За своими внучками глядела бы получше – сблядовались совсем.
И тут что-то происходит. Я даже не понял что, увлеченный похождениями двух внучек бабы Веры. Автобус словно куда-то провалился – в яму какую-то. Вдруг стало резко темно. Потом на меня налетела бабка с клюкой, и ее крик оглушил. Я почувствовал, как перевернулся вместе со всеми. Вот только стоял на ногах, на своих двоих, а теперь лежу на потолке рядом с разбитым плафоном, и рука больно завернулась за железный поручень. Из тьмы возникло небо. Потом опять свет стал блекнуть. Может, я ударился головой? А потом все прекратилось. Остался только привкус крови во рту, смешанный с пивом и ментолом. А в носу стояла столбом, простите за штамп, вонь паленой резины и… корвалола.
4.
Для меня всегда старость пахла корвалолом. Хотя все знают, и я не исключение, что у старости свой, особенный, инди-ди-дивидуальный запах. Мне он противен. Я им передышал, когда жил с дедушкой и бабушкой на даче. Я сталкивался с ним в больнице, в транспорте… Поэтому я не люблю этот истинный запах. Поэтому и пахнет для меня старость корвалолом. Уж лучше так. Можно еще и валерианы, конечно, даже лучше, но сейчас, кроме режущей ноздри резиновой вони, в салоне перевернувшегося автобуса пахло, нет – воняло корвалолом.
5.
Умирать среди старух? Забавно. Я испугался, прижатый старухами к стеклу автобуса. А за стеклом толщь снега и ломаные ветви. И неба не видно – лишь белый снег со следами крови.
Первая мысль, говорят, самая верная. Но вторая тоже ведь имеет право на жизнь и на исполнение. Тем более что мысль «намбэ ту» превращается в слово. А слово, кто читал Евангелие - а я читал, слава Богу, - это сила. Аминь.
- Приехали.
И почему именно это слово? Ведь Оленька от меня еще ох как далеко. Старуха с клюкой – а теперь без нее и с разбитым ртом, но все в той же солдатской шапке-ушанке и с катарактой на левом глазу – лежит впритык ко мне и смотрит в глаза. За моей головой еще одна старуха пытается пошевелиться. В ногах свернулась бабулька с диабетом.
У меня болит рука. Левая. Я вижу, как из пораненной ладони бежит кровь.
- О, Господи, - произношу я.
- Поздно, - подает вдруг голос бабка с катарактой.
6.
Стоны боли, визг и плач перебивали голос разума. Даже не голос, а крик выжившей кондукторши. Она кричала водителю. Его звали Толик. Анатолий. Она долго звала его по имени, пока кто-то, кажется, баба Вера, не сказал, что водитель мертв.
- У него кишки на руле лежат, а сам унизу вместе с деньгами.
- Много еще мертвых? Кто-нибудь может пошевелиться? – кричала кондуктор. А бабки продолжали стонать и ругаться. «Ой, батюшки, у меня нога сломана… Петя, Петенька, почему ты молчишь, Петя?.. Ах, блядь, да я пойду в мэрию и письмо Путину напишу… Клава, Клава, поправь мою голову - оправься и поправь, у тебя панталоны видны…»
И все это вперемежку с воплями о помощи, с криком «сделайте хоть что-нибудь, я не могу пошевелиться». Плюс ко всему громко и откровенно плакала девочка. Та самая – с «кудрявыми» глазами. Она умирала.
- В автобусе кто-нибудь может передвигаться?
Оказалось, что никто. Всех - и мертвых, и живых - прижало искореженной стеной из железа, стекла, веток и снега.
7.
Когда я понял, что я остался один из мужчин и вообще из всех, хоть что-то соображающих, кроме далекой – где-то в том конце автобуса, а вернее, света – кондукторши, мне стало плохо. Как же Оленька? Как первая ночь вдвоем? Серьезное, наконец-таки настоящее? Мы же с ней собирались.
Я попытался подвигаться порезче, но старуха с катарактой заверещала:
- Не шурудись, щенок, больно. Все не на бульваре. Терпи… сучок.
- Заткнись, - сказал я, и мне даже не стало стыдно. Она наехала первая. Оскорбила. Не обращая на её скулёж внимания, я закричал:
- Кондуктор, вы далеко?!
- Тебя как зовут? – услышал в ответ.
- Рома, а вас?
- Меня Жанна. Рома, я у заднего стекла, и передо мной только трупы и кресло, на котором сидела. Шесть мертвецов примерно. Здесь ещё чья-то тележка – мне не пробраться. Не вылезть. Тем более у меня нога на улице - её там чем-то придавило. А ты как?
- Я прижат к окну, за ним снег. Я, я не смогу разбить стекло. Нечем. Вокруг полуживые старухи.
- Кто?
- Старухи, мать их.
- И впереди?
- Кругом они, и где ноги, и на голове. Они вокруг и… и не шевелятся.
- Мертвые?
- Да нет.
- Живые?
- Что-то вроде. Ни то, ни сё.
- Бабули, миленькие, если вы слышите, дайте пролезть мальчику – он, может, выход найдет. Слышите? Бабули? Хоть одна отзовитесь.
Та, что была у меня за головой, выкрикнула что-то непонятное.
- Что, бабуля? – спросил я.
- Ничё, - огрызнулась старуха, - я ни черта не вижу и не собираюсь давать тебе дорогу. Я не могу.
- Но мне же, мне же… - я выгнул шею, как смог, до предела, до хруста, и мне показалось, что я увидел свет, - но я же смогу выбраться и помочь вам всем.
- Заткнись, - подала голос Катаракта. В её единственном зрячем глазе я разглядел свое испуганное лицо.
- Заткнись, ты понял?! За-ткни-и-сь!
- Бабули! – кричала Жанна. - Вы что, с ума все, что ли, посходили? Пошевелите вашими задницами, черт вас подери. Мы же умрем здесь все.
- Судьба, - вынесла вердикт одна из старух.
8.
- На всё воля Божья, – это была старуха Диабет. Она вошкалась у меня в ногах, пытаясь удобно устроиться.
- Ты чё, бабка, охренела?! – закричал я.
- Мне холодно. Я греюсь.
- Об мои ноги?
- А чё? Чё ты?..
- Надо выбираться отсюда, а не устраиваться по-удобному. Вы что? Меня девушка ждет. Я с ней сегодня должен обязательно увидеться. Вы что?..
Мне жуть как хотелось заплакать. Хотелось закричать, и чтобы крик убил всех этих полудохлых старперов.
- Бабулечки, милые, мне нужно к своей Олечке. Я люблю её, вы понимаете? Люблю.
Катаракта захрипела. Она так смеялась. И у меня возникло дикое желание врезать по её белой, морщинистой и костлявой морде.
- Ты что? – произнес я, глядя на неё, смеющуюся. - Вы все с ума сошли. Обезумели.
- Мы греемся, – раздался голос со стороны ног, - нам, старичкам, знаешь, как холодно. У нас кости уже сыпятся, и кожа рвется. Вам, молодым, что, ты вон какой горячий.
Я стукнул старуху Диабет ногой. Её крик ударил по ушам и зашипел растапливаемым снегом.
- Ты мне по лицу попал, ублюдок. Выродок. Он ударил меня прямо по носу, - как резаная, визжала старуха.
Катаракта плюнула мне в лицо. Её холодная, мертвая слюна тут же примерзла к щеке.
- Скот.
- Сама такая.
- Убила бы и не помолилась.
- Попробуй.
- Я прокляну тебя. Ты не знаешь, с кем имеешь дело, сынок.
- Ведьма?
Старуха засмеялась – захрипела:
- Увидишь, увидишь.
- Ты сдохнешь первая, могу поспорить.
- После тебя, – хрипела ведьма, - только после тебя, засранец.
И её глаз горел холодным зелено-сатанинским огнем.
9.
Я надеялся, что вот-вот придет помощь. Что автобус будут искать. Что бы там, наверху, не произошло, но автобус не пришел с рейса. Не вернулся. Не отметился… Но прошел час, шел второй. Я смотрел на разбитые часы и считал каждую секунду. Вспоминал Олечку. Мы договорились встретиться в шесть, сходить в кино, а потом к ней. Родители уехали в санаторий, а у нас с ней сегодня два года, как мы вместе. Мы сегодня могли бы заняться любовью. Даже скорей всего так и должно быть. Мы ведь только целовались. Иногда я ласкал её грудь через легкую ткань одежды и трогал там, где горячо. Она легонько касалась меня между ног и боялась дотронуться как следует. Мы с ней чудесно выучились целоваться. Оле нравилось, как я играл языком с её ушком. Она всегда так смеялась, так честно, звонко. Я целовал её глаза, каждую ресничку, она щурилась, как котенок, а я уже целовал её носик, щечки, губы. А волосы - какое это наслаждение пропускать её золотистые волосы между пальцев.
Я возбуждался даже теперь, сейчас, в автобусе, посреди дряхлых, вонючих старух и мороза… Мороз крепчал. Вечерело. А с темнотой придет она. Ещё одна старуха. Вечная старуха. Придет смерть, мать её.
10.
- Тебе сегодня снился белый конь. Я знаю, щенок, я знаю. Белый конь и дом без окон. А это предвещает смерть. Это смерть. Я слышала, как выли псы в поселке. Все псы. Тебе бы, милок, не мешало бы, смириться со своей участью, не перечить нам, а помочь. Помолчать хотя бы.
- Ты чё, бабка?
- Не тыкай мне, сучка, а слушай. Думаешь, что ты сильнее? Моложе? Здоровее? Румянее? Так? А мы, значит, израсходованный материал? Ошибаешься, ошибаешься. Что молодость? Что юность и заря жизни – дуновение уст. Дуновение уст – не больше и не меньше. А всё остальное, всё остальное – мы! Мы. Мы.
- Жанна! – закричал я. Честно, я был напуган. Очень напуган. – Жан-на! Жан! Отзовись.
- Я берегу воздух, Ром. Мне кажется, у нас тут на заду кончается воздух.
- Кончается воздух?
- Ты пытайся пробраться, выбраться, пока не поздно.
- Меня не пускают эти.
- Бабули! – заорала женщина. - Эй вы, старухи, совсем чеканулись. Сами подыхать собрались и парнишку загубить вместе с собой. Придите в себя, это ваш внук. Суки.
Жанна закашляла.
- Ты береги воздух, - крикнул я, - вдруг и правда закончится.
- Это возможно, если мы придавлены снегом.
- Я знаю, - тихо, как будто самому себе, сказал я, - я знаю.
11.
- Мы все замерзнем.
Катаракта в ответ улыбнулась. Зубы у неё были гнилые. Обломанные. И вдруг я подумал: а может, она и есть смерть? Вот она пришла, прошу любить и жаловать.
- Видите, уже я дрожу.
Меня, правда, слегка колотило. Холод забрался, преодолев преграду из двух теплых рубашек, под футболку и расправил там свои щупальца.
Какая-то старуха в середине салона вдруг ни с того, ни с сего стала дико орать какую-то злую песню не то на украинском, не то на белорусском. Я пытался докричаться до неё. Я кричал: заткнись! Замолчи! Закрой рот! А она не унималась. Со временем её песня перешла в завывание. Она выла, как собака. Старуха Катаракта, улыбаясь, прохрипела:
- Я же говорила, что по тебе воют все псы.
- Что вам от меня нужно?! – я выставил перед собой руку, как бы защищаясь от ведьмы. - Я ничего не сделал вам. Я такая же жертва аварии, как и вы все. Просто я моложе вас всех, я смогу выбраться!
- Нет. Ты останешься с нами, - шипела она, - с нами. Потому что ты горячий. Ты молодой, в тебе бежит жизнь. Только возрождающаяся, только начинающаяся… В тебе есть ток, есть энергия – а в нас она на исходе. Мы не выживем до прихода спасателей. А ты нам поможешь выжить.
- Выжить? – я не знал, что думать, я не знал, что делать, - вы что, выпустите мне кишки и будете греться моими внутренностями, так? – я кричал, орал брызжа слюной. – Вы старые, дохлые тухлятины. От вас уже несет смертью. Вы целиком и полностью в могиле. Мороз сломает ваши хрупкие косточки… Вы… вы… Жанна! Жанна!
- Она уже умерла, - раздалось сзади, - мы греемся ею, пока её тело не остыло, - голос старухи был похож на мультяшный голосок Шапокляк.
- Оставьте её! – закричал во всё горло. - Не смейте к ней прикасаться. Это вы убили её! Вы!..
Дыхание, вырвавшееся на свободу из объятий губ, тут же превращалось в кристаллики льда на металлическом поручне. Я подтянул руку к себе, сжал её в кулак и со всей силы ударил старуху-ведьму в грудь. Катаракта взвыла.
12.
- Поганые старухи! Ведьмы! Убийцы!
Я кричал, продолжая колотить старух вокруг себя руками и ногами. Я закрыл глаза и видел перед собой только лицо Оленьки. Я должен выжить, должен выбраться… Я молодой, я здоровый, я сильный… Я сумею, я должен…
Старухи визжали подобно баньшам. Они проклинали, матерились, отбивались… Ведьма вцепилась зубами мне в руку. Я разбил ей рот. Схватил за горло и сжал. Отпустил и снова сжал. Старухе Диабет досталось от меня обеими ногами. Она заткнулась первая. Потом забулькала кровью Катаракта. Победа была на моей стороне. Я не на шутку разошелся. Достаточно для того, чтобы начать продвигаться вперед. От такой «зарядки» мне стало жарко. Разбитые в кровь костяшки ныли и болели. Голова разрывалась, в висках колотило… А впереди была свобода, и я открыл глаза.
13.
Лицо ведьмы – сплошная маска из крови и грязи. Она улыбалась гнилым окровавленным ртом. Её солдатская шапка сбилась на бок, обнажив лысый череп. Оттолкнув с отвращением бабку, я с удивлением увидел дыру в стене из металла и снега. Это был выход.
- Бля буду, - произнес я громко, - старуха прикрывала выход.
Разгребая ладонями снег, осколки стекла, сучья, я двигался к спасению. Медленно, как будто в замедленной съемке. Впереди, где-то наверху, я уже слышал голоса. В голове вновь возникла всё та же навязчивая мысль о презервативе. Вот уже и дышится как-то свежо и легко. Исчезла вонь корвалола вперемешку с кровью и резиной. Уже стали забываться проклятья и молитвы старух, разборчивее стали голоса спасателей.
Уже наполовину выбравшись из искореженного автобуса, я вдруг почувствовал, как чьи-то цепкие, костлявые пальцы сомкнулись на моей оголенной щиколотке.
- Ты куда собрался, щенок? – раздался хрип.
14.
Что было дальше, думаю, всем и без того понятно. Я закричал. Я закричал: «Помогите!» Мне казалось, сотни костлявых рук схватили меня и потащили назад. Туда, где старухи. Туда, где катаракта и перхоть, и запах корвалола, и мочи, и жиденький волос, и астма, и маразм, и клизма… Туда, назад. Назад к смерти.
Я кричал, вопил, как резаный, а передо мной вместо любимого образа Оли бесновалась проклятая ведьма. Зрячий глаз, подобно сатанинскому, мать его, оку, прожигал насквозь. Потом старуха прикоснулась ко мне. Губы к губам. Старые к молодым. Омерзительное, мертвое, ледяное прикосновение убило. Мой крик оборвался. Я умирал. Это было прикосновение вечности. Прикосновение старости. Прикосновение смерти… И я понял. Я стал одним из них. Одним из тех, оставшихся там, внизу, в автобусе. Стал одним из мною убитых… Или? Или невозможно убить старость? Она ведь не одна. У старости одно на всех лицо и сердце. Одна на всех – жизнь. Да, старость одна на всех. Одна, и никуда от неё…
15.
Белый снег стал белой стеной. Я находился в больнице. Я узнал, что меня вытащили самым последним, потому что сначала оказывали помощь пожилым пассажирам. И, как оказалось, я двигался не в том направлении. Там, куда я полз, не было выхода. Не было спасения. Там был сплошной снег. Снег и… смерть?
- Но я слышал голоса! – возразил я.
- Должно быть, они отражались о лед и скалы, как эхо, - ответил мужчина лет тридцати. Один из спасателей, как я понял.
- Полз не туда?
- Так точно. Но, слава Богу, всё уже позади, и ты ничего себе не отморозил.
- Автобус упал в ущелье?
- Почти. Я не знаю всех подробностей. Поэтому этот вопрос не ко мне.
- А много погибло?
- По-моему, выжил только ты.
- Но…
- Тебя согрели эти старухи. Несмотря на то, что ты пытался куда-то ползти, они укрыли тебя. Это я тебе говорю со слов напарника, он тебя вытаскивал. Так что сходи на могилки бабулек. Их, должно быть, уже похоронили. Ну, давай, держи пять и помни: ползти всегда надо вверх.
И, не давая мне вставить ни слова, спасатель ушел. Я сел на кровать:
- Что за бред.
Об Оленьке я думать теперь не мог. Я честно хотел, пытался, но не мог. В голове появился всё тот же пресловутый шум, и где-то в мозгу возник давнишним воспоминанием вкус солода и ментола. Но что-то было не так.
16.
Выписываюсь. Меня встретила Оля. На выходе, уже расписавшись в каких-то бланках и справках, мельком взглянул в зеркало в холле и вздрогнул. Я не увидел своего отражения. Я остановился. Оля тоже встала рядом.
- Что? – спросила она.
- Ты, ты видишь меня?
- Ха, что за вопрос, не только вижу, - и она чмокнула меня в щеку, - только ты холодный какой-то.
- Нет, ты точно видишь меня?
- Конечно, Ром.
- А я нет.
Она проследила за моим взглядом. И теперь смотрела на меня через зеркало. Только меня в нем не было.
- Ты и в зеркале меня видишь?
- Рома, ты чё, издеваешься или серьезно?
- Серьезно.
- Слушай, не пугай меня.
Я говорил, по всей видимости, очень проникновенно, да и мой бледный вид и холодная щека… в общем, в глазах подруги я увидел неподдельный испуг. Она боялась. Боялась за меня. Честно, я тоже, ё-по мать, за себя боялся.
- Может, это последствие аварии? – спросил у неё я.
- Что это?
- Я хочу чего-нибудь выпить.
- Да, тебе надо успокоиться, правильно? Надо выпить. Пойдем, котик. Пойдем на улицу и что-нибудь купим попить. Я тоже хочу промочить горло. Этот больничный запах, от него в горле першит. И эти старухи.
Я вскрикнул:
- Какие старухи?
- Ну эти, в палатах. Я ненавижу ходить по больницам только из-за этого.
- Из-за старух?
- Да, вечно они тут. Как прописались. Меня это просто бесит. Вся эта немощь, боль, разложение.
- Раз… - я сглотнул, - разложение?
- Ага, ничё фразочка? Прям в точку.
- Угу.
Она сжала мою ладонь, крепко-крепко.
- Ты такой худой.
- И холодный?
- Я тебя согрею.
- Обещаешь?
- Обещаю. Ты что будешь пить? Я, чур, чур, чур… Ой, не знаю, колу или пива? Ты чего хочешь?
- Мне бы, мне бы…
17.
И я произнес это слово. И это слово было: «корвалол». И не было вначале никакой мысли. Нет, точно говорю, мысли не было. Было сразу, раз и всё, и точка, и баста – слово. Слово, мать его так, корвалол, будь он неладен.
18.
- Ты шутишь? – спросила Ольга.
И я с трудом набрался сил, чтобы ответить ей:
- Да.
Автор: Игорь Корниенко
-
-
05.02.2009 в 14:44-
-
05.02.2009 в 15:20звучит как-то заезжено, но это так)
-
-
05.02.2009 в 15:54))
У меня ещё 17 рассказов его. И около 10-15 неопубликованных.
-
-
05.02.2009 в 20:57-
-
05.02.2009 в 20:58Можно вбить в дайри-поиск: "Игорь Корниенко".
Ибо путь ко мне в ПЧ зело труден.
-
-
06.02.2009 в 16:34-
-
06.02.2009 в 19:41